ДОБРИНСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

Барятинский Гавриил Федорович

Землевладелец Усманского уезда. 

Бригадир.

Увлекался псовой охотой.

Строитель храма в с. Барятино (деревянного)  

Жена -  Феодосия Федоровна Барятинская. 

Покойный мой князь Гаврила Федорович, — рассказывала княгиня Ф.Ф. Барятинская — «был человек серьезный: редко шутил, еще реже смеялся и лишнего слова не говаривал. Смолоду служил он в военной и, видно, привык командовать. Если что обдумает и прикажет, тому быть непременно, однакож был не своенравен и не сердит, и что ему не говорили, все, бывало, выслушает терпеливо. Лет пятьдесят слишком жили мы вместе, не поссорившись ни разу; да я и не видывала чтобы он с кем ссорился, или за что-нибудь выходил из себя. Людей и крестьян никогда не наказывал и наказывать не приказывал, кроме за кражу леса... За одно на меня, в первые годы замужества, бывал в недовольствии: поедет в отъезжее поле на неделю или больше, мне станет скучненько, да и за него страх возьмет, мало ли что случиться может. Я погрущу иногда и поплачу, и как возвратится, начну ему выговаривать, а он, мой сердечный, и понадуется — слова не скажет. После я уж привыкла, да и дела прибавилось: стали рожаться детки, так я его и не тревожила. Бывало в угоду ему, и сама речь заведу об охоте, а ему и любо: «Вот — говорит — Феня и ты полевать собираешься. У него только и было две охоты: к лесу да к полеванию с собаками. Лес берег он, как глаз: никто не смей срубить прутика, а до собак такой охотник, что и Боже сохрани. Любил и хороших лошадей, только не хвастался ими, не то, что собаками, и на показ соседям возить не приказывал. У нас их было очень много, все свои, — Плавицкого завода, все пегие да белые, если же приведут другой какой шерсти, то всех раздарит: продавать не любил: «Что, де, я за барышник». Правду сказать и не для чего было: с 2500 десятин получали мы тысяч 12: все было свое, денег куча — девать некуда. Кой когда еще посылали в Серпейск бедным родным на помощь: да в Кострому либо в Курляндию за борзыми собаками, о которых писали старые приятели, что уж очень хороши: да тут не велика была трата. Ловчий Моисей возил их мало, сказывая, тамошние собаки больше грузны и против наших ничего не стоят. Один раз только угодил он покойному князю: привез какую-то большую собаку, отца «Зверева» (собаки «Зверь»: это был известный в свое время всем охотникам «Рид-кан», выписанный Курляндским помещиком Блюмом из Ирландии и присланный им в подарок князю в 1779 г. — собака необыкновенной величины, силы, резвости и красоты) , да и та у нас прожила не больше двух лет: убилась за лисицею. Князь хоть и тужил, да не очень, говорил: «Дети остались лучше». В самом деле, «Зверь» от этой собаки вышел такой хороший, что охотники издалека приезжали смотреть на него, да и писали из Петербурга, чтобы его непременно прислать туда к графу З (Завадскому?) или В, право сказать не умею.

Мой покойный князь говорил, что лучше этой собаки в целом свете родиться не сможет, а он очень был знающ; жалел очень, что она досталась ему под старость. «Кабы смолоду» — говорил он — «всех волков в целом наместничестве перетравил бы в одну ночь». Я было сначала и порадовалась, что так говорил он, — думала про себя, что верно больше на охоту ездить не хочет: под семьдесят лет пора успокоиться; не тут то было: чуть прослышит, где волки есть, давай коня да «Зверя», сам на свору — и уж почти всегда притащут за ним какого-нибудь монстра, а я тому будто радуюсь: что с ним будешь делать! Один раз князь очень напугал нас удальством своим, так что дочери Маше сделалось даже дурно. Вот как это случилось: приехали к нам гостить племянники Михайло да князь Дмитрий на Покров день. Всякий год в это время заезжали они к нам в Жукове с Лебедянской ярмарки. Приговорят, бывало, с собою знакомых соседей да приведут борзых собак. Тут и начнутся у них полевания, а после разговоры да споры об охоте, а мой князь на молодежь и радуется; только уж никому хвастнуть не дает, тотчас остановит: красных слов покойник не любил. Вот однажды как-то было ему не по себе, целый вечер сидел насупившись, не пошел за стол к ужину и уж хотел опочивать, как вдруг нелегкая принесла псаря Никиту да охотника Самсонку Портного: «В Яхонтовском лесу волки порезали у мужиков поросят и сдались в Требунский». Вот у моего князя куда и немочь девалась: «Позвать Моисея! Позвать Петрушку Горячева! Послать на село за Филькой Кизильдеевым!» Вот и собрались охотники. Ловчему Моисею князь приказал до рассвета быть с гончими в Требуховском лесу, да стоять смирно и гончих держать на смычках, чтобы ни одна не вякнула, покамест не пришлет стремянного приказом бросать их в остров: а Горячев с Кизильдеевым послать в заезд от Донского тракта и наказать не болтать громко дорогой, а пуще не горланить песен, чтобы не взбудить зверя. А мы, де, с компанией заедем от Кудрявшинских и станем на перелазе. С тем людей отпустил; остальное, де, смекнут сами. Всю эту ночь мой сердечный глаз с глазом не смыкал и только часа на три поуспокоился; встал с петухов и всю компанию перебудил. Пора, де, под остров; а линейка у балкона уж с час дожидалась; только что глотнули по чашке чая да и отправились. Уж я рада была, что хотя в экипаже под остров поехали и этакую даль не вздумалось ехать верхом, верст с десять будет».

Рассказ княгини дополняет князь Д.А. Барятинский, участвовавший в этой охоте старого князя Гаврилы Федоровича:

«Мы подъехали, — говорит он, — к острову на самом рассвете. Дядя Г.Ф. пересел с линейки на своего «Толкача» и разослал всех нас по перелазам, приказав не терять друг друга из вида и стоять смирно, и если бы даже вскочил из-под ног заяц или лисица, то отнюдь не атукать и не люлюкать. Стремянного отправил к ловчему с приказом бросать гончих, а сам остался один у куста и с одним «Зверем», другие собаки увязались за стремянным. Вот мы стали по своим местам, далече от дяди, так что он едва был нам виден; бросили гончих; через минуту они закипели по зрячему и повели назад, но вдруг смолкли, как будто сгоняли зайца. Впрочем нам гоньбу и слышать было трудно: Требунский лес был тогда не то, что теперь, а настоящий бор, дебр непроходимая; ныне однодворцы весь вырубили, одни кусты остались. Вот мы ждем да подождем: гоньбы не слышно, и ни один охотник не трогается с места. Я посматриваю: вдруг вижу А.Я. Кошкин, который стоял у меня слева, охотника через два, опрометью бросился в сторону и замахал картузом. «Красный зверь! — подумал я и притаился в кусту, рассчитывая, что Антон Яковлевич нетерпелив и в поле зверя не выпустит, так он будет искать другого лаза и наверно побежит на меня или на дядюшку. Так и случилось: матерый волк из опушки бросился на Кошкина, но этот, не выждав, заулюлюкал и покатил прямо за ним в опушку, да и наткнулся глазом на сук. Подумаешь, что делает охота! Глаз завязал платком и все поле проездил, как ни в чем не бывало: а сколько раз дядя уговаривал его. чтобы унялся. »Вот ты, братец, не доезжачий! — толковал он. Между тем, как я берег зверя да посматривал на охотников, гончие стали слышнее к стороне дяди, и вот он вдруг понесся к Малинкам, забирая вправо, а перед ним машет «Зверь». «Недаром, — подумал я, — «Старичок хватил на перерез: волк пошел в чистое, надобно за ним; я замахал картузом Михею с Кизильдеевым, и все мы, один за другим, поскакали за дядюшкой: а его чуть-чуть видно, и он все забирает вправо. Версты три или больше по нем скакали; лошадь у меня попритупела, и охотники меня обскакали, однакож я держался за ними не очень вдалеке. Странно показалось мне, что дядюшка гонит шибко, а волка не видно; да старичок-то посмышленее был нас: он смекнул, что серый будет пробираться лощинкою, и сам норовил к вершине. Так и вышло: скоро из лощины показался волк, преогромный, а за ним, саженях во ста, несется «Зверь» и все усиливает помаленьку, а дядюшка скачет и поминутно погоняет «Толкача» арапником. Вот мы давай улюлюкать и показывать собакам; на ту пору, как нарочно, ни одна не воззрится и от стремени не отрыскивает, а только прыгает. Глядим «Зверь» уж и не очень далеко от серого, но думаем: нет этот гость не по нашей трапезе. Где одной собаке остановить в угон такого выходца! Однако же, «Зверь» все ближе и ближе к волку, да как вдруг изловчится, хвать его за гачи, и оба на дыбы!.. а дядюшка тут как тут — с Толкача долой и прямо к волку. Мы спустились в овражек и только что выбрались, глядь, «Зверь» висит у него на горле. Прежде всех подскакал Кизильдеев и вынимает нож, а старик проговорить от усталости не может и только машет головой, чтоб не трогал, а просто струнил. Тут подоспели я и Михей и сострунили волка, дядю же Г.Ф. кажется, сняли с него почти без памяти, а руки насилу развели: так на ушах у волка и застряли. Тут же послали ему плащ; долго лежал; насилу отдохнул. — Словом, собака была — чудо!».